Я родилась в семье исламистской секты Давуди-бохра. Представители нашей общины разбросаны по всему миру, но моя семья обосновалась в Шри-Ланке. Большинство Бохра в этой стране живут в столице — городе Коломбо. В общине ценятся образованность и самореализация. А также вековые религиозные обряды, среди которых, увы, хатна (используется для обозначения FGM или мужского обрезания. — Прим. ред.).
Мне было семь лет, когда родители посадили меня в машину и отвезли в частную клинику к знакомому доктору. Я помню, как мы ехали в машине, как выходили из нее, как заходили в кабинет врача. Но за все эти 36 лет я так и не вспомнила самой операции — мое сознание полностью заблокировало эти воспоминания. После проведения калечащей операции родители со мной о ней не говорили, будто бы ничего не произошло. Уже в подростковом возрасте я начала задавать вопросы, что именно со мной сделали и зачем. У моей мамы не было внятных ответов: она говорила, что процедура необходима для очищения девочки, для подготовки ее к замужеству. Пожалуй, самый необычный аргумент, который я от нее услышала: «Наши предки были арабами, а они чересчур гиперсексуальны. Хатна же смиряет любовный пыл». Тогда я поняла, что ответов мне не добиться: это культурная практика, не имеющая под собой логических оснований.
В 2005 году я переехала в Манчестер, Великобритания, где поступила в университет и записалась на несколько курсов по литературе и феминизму, после них вопросов о том, что со мной произошло, стало еще больше. Осознание, что со мной плохо обошлись, пришло после замужества, я часто думала: каким бы был секс, если бы мне не удалили головку клитора? Были бы мои отношения с мужем другие? Я поняла, что у меня отняли без моего согласия что‑то очень важное. Эти мысли больно ударили по моей религиозности: если духовные лидеры моего сообщества приняли неверное решение по такому важному вопросу, может быть, они допускают ошибки и в других сферах? В FGM-дискурсе часто говорят о физическом, эмоциональном и ментальном ущербе — но практика наносит еще и духовную травму. Калечащие операции часто совершают со ссылкой на религию — так у пострадавшей отнимают веру.
Мои вопросы и сомнения привели меня к психотерапевтке. На протяжении года я плакала, злилась и проживала свой болезненный опыт. Мне так и не удалось вспомнить саму операцию — а без этого полное выздоровление невозможно. Но благодаря терапии я публично заговорила о своей биографии — правда, впервые я смогла это сделать только после смерти мамы. Может быть, из‑за внушительного количества иммигрантов из стран, где практикуется FGM, но в Великобритании я получила существенную поддержку: моя терапевтка специализировалась на калечащих операциях, и для гинеколога я была далеко не первой пациенткой.
Однажды я участвовала в конференции, посвященной FGM. Когда я пришла, то заметила откровенное удивление на лице женщины, сидящей в регистратуре. Она явно не ожидала увидеть женщину с непокрытой головой и в современной одежде. К сожалению, калечащие операции по сей день ассоциируются с финансово неблагополучными иммигрантами из стран Африки, хотя практикуются на всех континентах и среди женщин любого достатка.
Я общаюсь с представителями сообщества Бохра в Великобритании — но мы не обсуждаем FGM, и это гарант наших дружелюбных отношений. Когда я приезжаю в Шри-Ланку, я тоже воздерживаюсь от разговоров о калечащих операциях: не хочу подставлять друзей и знакомых под удар. Дело в том, что Шри-Ланка — маленькая страна, а община Бохра — влиятельная составляющая ее правления. Активизм против FGM проходит подпольно. Люди боятся не физической расправы, а скорее бюрократической, социальной. У меня есть знакомая пара, которая отказалась проводить калечащую операцию своим дочерям — теперь с ними не общается ни семья, ни другие члены сообщества.
Я против иерархии типов калечащих операций, но когда я слушаю истории других женщин, прошедших через FGM, то понимаю — физически мне повезло чуть больше. Но эмоционально калечащие операции любого типа наносят непоправимый ущерб. Я постоянно пытаюсь представить, что я потеряла, и не могу перестать задаваться вопросом: какой бы была моя жизнь, если бы этого не произошло? Самое сложное для пострадавших от калечащих операций — то, что травму им нанесли самые ближайшие люди: родители, родственники, религиозная община, которая всегда была домом. Злится на них очень трудно. Родители, конечно, желали мне только лучшего, когда везли к доктору в тот день. Но вот прошло 40 лет, и я все еще говорю об этом и борюсь с последствиями операции. Перейти от отрицания и признать себя жертвой — огромный шаг. Но еще больший — выйти из позиции жертвы и стать борцом, актором изменений. Большинство членов Бохра-комьюнити, к сожалению, по-прежнему находятся в стадии отрицания.